~осень-зима 4858-59 года, озеро: Алхариди Ракшакас, Сандор Каллаган, Лазурит, кошка Искра~
Рейнахи оставалась на озере до последнего момента; в общем-то, Сандор практически выгнал ее, объявив, что, если она не отправится завтра же, то к началу занятий в Цитадели не успеет никак. Девушке было плевать на опоздания, но брат напомнил ей, что они дали слово мастеру Сирру, - и она уехала, крепко обняв каждого из парней на прощание (чем глубоко шокировала Ракшаса…. Сандор про себя подумал, что пора бы уже и привыкнуть).
А на озере продолжилась подготовка к зиме: достроить сарай для лошадей, утеплить жилые помещения, оборудовать пристройку-уборную, потому что сугробы в половину человеческого роста и метели, длящиеся по несколько дней и даже недель, явно сделают отправление некоторых самых базовых нужд на улице не просто неприятным, а невозможным. А еще нужно было заготовить дрова, еду для себя и лошадей, свечи и все вещи, которые могут понадобится, если придется по многу дней не покидать дом….
Сандор постоянно пытался привлекать Лазурита к хозяйственным работам, и Ракшас не мог не поинтересоваться, зачем: помощи от беспамятного экзорциста было немного, разве что подержать или принести что-нибудь. «Две причины, - коротко пожал плечами горец, - может быть, это напомнит ему о чем-нибудь. А еще – зима близко. Нужно успеть». Чем меньше оставалось времени, и чем больше сил уходила на работу, тем более немногословным становился Сан. Нельзя сказать, чтобы Ракшаса это сильно огорчало: он и сам не был любителем попусту трепать языком. С целью уязвить кого-нибудь – это не попусту, если что.
Из последней перед зимой поездки в Ясеньки горец привез кошку. Потому, что в любом деревенском доме должна быть кошка, и иначе там будут мыши или что похуже…. Рыжую нахалку назвали Искрой, и она по-хозяйски располагалась на коленях у каждого, кто хоть ненадолго садился, воспылала нежной любовью к Ракшасу и приносила ему на подушку мышей, а также совала свою наглую морду в любую открытую посудину….
А потом пришла зима. То ясное прозрачное небо и такой мороз, что перехватывает дыхание, как только высунешься на улицу, то низко нависшие облака, снегопады и те самые многодневные метели, от которых приходилось по нескольку дней прятаться в доме. В это время оставалось только порадоваться, что они все-таки соединили сам скит и пристройку-сарай дверью, потому что даже до соседнего строения по улице было не дойти.
На полу никто не спал, слишком холодно: расширенная лежанка занимала почти полкомнаты, но зато на нее помещались все трое. И то, что иногда к утру в поисках тепла они сбивались в кучу, как дети на печи, ничуть не беспокоило Сандора – и бесило Ракшаса. Впрочем, человек ко всему привыкает: и к белокурой макушке Лазурита у себя на плече, и к тому, что для того, чтобы встать, нужно вначале выпутаться из чужого одеяла, неведомым образом перекочевавшего на другой край кровати, и спихнуть со своего живота Искру, которая всеми конечностями сопротивляется и не хочет вылезать на холод. Наверное, если бы там была Рейнахи, было бы еще веселее….
В дни, когда метель не давала даже носа высунуть наружу, оставалось только топить печку, готовить, есть, спать и бороться со скукой. Сандор вырезал из дерева и кости фигурки каких-то тварей, похоже, вознамерившись воскресить в памяти весь бестиарий, с которым когда-либо сталкивались ученики Цитадели. А еще вытащил откуда-то из запасов Рейнахи, которая приволокла с собой некоторое количество странных вещей, ворох цветной пряжи, и, сидя на лежанке скрестив ноги, на самодельном станке начал плести широкий узорный пояс, медленно, сосредоточенно подбирая нити.
Эта зима была худшей зимой в жизни Ракшаса. Некромант на многое готов был пойти из соображений целесообразности, но спать в одной постели с двумя мужчинами, один из которых, к тому же, не отдаёт себе отчёта в своих действиях… Тьма, это даже звучит ужасно. Да, это было логично, да, это было необходимо, но никакие рациональные соображения не могли сделать эту ситуацию более приемлемой для Алхариди. Впрочем, эта проклятая неловкость через некоторое время померкла перед скукой. А скука – перед отсутствием улучшений в состоянии Натаэля.
Некромант ещё летом понимал, что прогресс экзорциста значит довольно мало. Но сейчас он всё чаще и чаще ловил себя на мысли, что этот «прогресс» не значил вообще ничего. «Что если это не было знаком выздоровления? – мрачно думал Ракшас. – Что если это всего лишь адаптация?» Ему хватало ума не озвучивать свои пессимистичные мысли, но чем больше времени Алхариди проводил рядом с Лазуритом, тем меньше оставалось в нём надежды увидеть когда-нибудь Натаэля.
За эти дни Ракшас прочитал все книги, которые смог унести с собой из Цитадели. И от нечего делать начал перечитывать их по второму, а некоторые и по третьему разу. Глупое, казалось бы, занятие, выбранное от безысходности, имело под собой разумную основу: спрашивали в Цитадели Тьмы всегда строго, да и научную работу никто не отменял. К тому же… Уж лучше, пересиливая себя, прочесть несколько скучнейших, зубодробительных текстов несколько раз, - законспектировав важную информацию в процессе - чем дать лорду-некроманту Крейвену повод пожалеть о своём неожиданно великодушном решении.
Отношения Сандора со временем для окружающих обычно выглядели весьма загадочными. Он никогда не использовал часы, - ни песочные, ни артефактные, - но всегда с достаточно большой точностью знал, который сейчас час. Сам он это даже не пытался объяснять.
Вот и сейчас горец, повинуясь одному ему ведомому указанию то ли интуиции, то ли высших сил, поднял голову от только на четверть завершенного пояса и отложил станок. Слез с лежанки, сунув ноги в меховые унты, и молча ушел в кухонный закуток. Пришло время готовить ужин. Негромко стукнуло об стол ведро со снеговой водой….
Через час с лишним Сан снял с печки котелок, разложил по мискам густую похлебку и обратился к Ракшасу:
- Ужин. Возьми миски, свою и Лазурита. Я пока хлеб нарежу. – Его голос звучал так же спокойно и ровно, как всегда, как будто давящая атмосфера скуки и уныния, все сильнее ощущавшаяся в домике, совсем не задевала его. Возможно, так и было. А возможно, он просто хорошо держал себя в руках….
Кивнув, - скорее себе, чем горцу, - некромант оторвался от очередного научного труда, взял миски с похлёбкой и направился к кровати. Хотя Лазурит уже давно перестал опрокидывать еду на себя и окружающих, Ракшас всё равно продолжал украдкой следить за ним во время их совместных ужинов. Просто так, на всякий случай.
- Ужин. Сейчас будем есть, - сказал Алхариди, усаживаясь рядом с экзорцистом и протягивая ему его миску.
Лазурит молча взял миску и, придерживая ее одной рукой, аккуратно пристроил на коленях. Он никогда никого не благодарил – просто потому, что такие абстрактные категории в его сознание не забредали. Рейнахи пыталась объяснить ему, что у людей принято говорить «спасибо», но он не запомнил.
Сандор отрезал от каравая хлеба несколько ломтей, переложил их в плетеную корзинку, а хлеб завернул обратно в кусок полотна. После этого взял свою миску и корзинку и прошел к кровати. Сел на край у изголовья и, прежде чем начать есть, пожелал Ракшасу с Лазуритом приятного аппетита.
Мрачно пожелав приятного аппетита в ответ, некромант принялся за еду, как обычно, украдкой наблюдая за Лазуритом. Ему всегда было больно смотреть, как то, что осталось от экзорциста, не может справиться с задачей, требующей хоть какого-то шевеления извилинами. Но сегодня эта боль под влиянием длительных размышлений на тему «ничего не изменилось и не изменится» превратилась в самую гадкую ярость – ярость бессилия. Алхариди до зубного скрежета бесила эта проклятая хижина, в которой они оказались заперты на годы-десятилетия-навсегда, расфокусированный взгляд Лазурита, почти не осознающего, что вообще происходит. И напускное спокойствие Сандора, который, Тьма побери, был также беспомощен и бесполезен, как и сам Ракшас.
Лазурит старательно перемешивал ложкой похлебку: с тем, что еда бывает чересчур горячей, он уже познакомился, и теперь всегда был осторожен. Сандор к горячей пище относился гораздо спокойнее, но тоже никуда не спешил, неторопливо зачерпывая суп и тщательно разжевывая небольшие кусочки хлеба. Очень редко бывает уместна спешка за едой: если ничего не горит и не рушится, не стоит суетиться, а если горит – можно вообще обойтись без еды. Правда, Рейнахи часто спешила с приемом пищи, - но она спешила вообще всегда, как будто боги отмерили ей куда больше энергии, чем прочим людям, и ей нужно было выплескивать ее вовне, чтобы не сгореть.
Сейчас Сан задавался вопросом, как повела бы, - и как поведет, - себя его сестра, оказавшись запертой в четырех стенах на долгий срок? Не лучше ли избежать этого каким-либо путем?
- Алхариди, не забывай по хлеб, - посоветовал горец, видя, что задумавшийся некромант и не заметил принесенную плетенку с отрезанными ломтями.
Вынырнув на мгновение из своих мрачных мыслей, Ракшас резко кивнул и потянулся за хлебом. В это время Искра внезапно вспомнила о незаслуженно покинутом предмете своего обожания и с громким мурчанием прыгнула на колени некроманту. Воспользовавшись тем, что обе руки у южанина были заняты, наглая кошка засунула голову в миску и принялась тщательно обнюхивать оставшуюся похлёбку.
- Убирайся к демонам, зараза! – в сердцах крикнул Алхариди, бросая хлеб. Он грубо схватил Искру за шкирку – впрочем, даже в состоянии злости стараясь не причинить боли – и поставил обратно на пол. – Тьма побери, да сколько ж можно?!
Кошка испуганно мявкнула, внезапно обнаружив себя на холодном полу, и нырнула под кровать, прячась от рассерженного некроманта. Сандор успокаивающим жестом вскинул руку:
- Эй, тише! Понятно, что кошачьей морде не место в тарелке, но незачем так пугать животное. – Впрочем, чего еще было ожидать от Ракшаса? К резким перепадам настроения некроманта, - от состояния мрачной сосредоточенности, когда он ни с кем не хотел разговаривать и на попытки Рейнахи его расшевелить реагировал откровенно грубо, до моментов, когда он расслаблялся и мог искренне улыбаться незамысловатым шуткам алхимички, - Сандор уже привык.
Некроманту действительно были свойственны резкие перепады настроения. Вот и сейчас резко возникшая злость также резко сменилась уколом вины. Искра не виновата в том, что, вопреки глупым надеждам, состояние Натаэля не улучшается, и Ракшас перестаёт видеть во всём этом смысл. Никто не виноват.
- Прошу прощения, - Алхариди устало потёр лоб и попытался сгладить последствия своей несдержанности. – Боюсь, гарнир из кошачьих волос несколько… приелся.
- Если бы только это… - тихо, очень тихо произнес Сандор, обращаясь только к самому себе. Не удержался. Стоило признать, что он переоценил свои возможности: многомесячная беркхолийская зима, запечатавшая их в четырех стенах, оказалась очень серьезным испытанием. Он уже начал опасаться, что чересчур серьезным. Впереди оставался еще месяц безвылазного сидения в доме, и горец чувствовал, что скоро и сам может сорваться: на Ракшаса, на кошку, или, не дай боги, на Лазурита. И отнюдь не был уверен, что, останься с ним Рейнахи, ему было бы легче. Хотя бы потому, что не представлял, как она выдержит такое полудобровольное заточение.
Ракшас услышал тихий ответ горца. И ничуть ему не удивился. Кому как не ему было знать, что нацепленная на лицо маска хладнокровного спокойствия довольно часто не имеет с прячущемся под ней ничего общего. И некроманту хватало ума – а может, не так давно появившейся чуткости? – понимать, что Сандор не лучше и не легче.
- И если бы только у меня, - также тихо ответил Алхариди, надеясь, – зная – что горец поймёт, что это не обвинение, а предложение.
Сандор поднял голову, пытаясь поймать взгляд некроманта. Нет, подвоха или провокации он не боялся, - он вообще не боялся таких вещей, - но смутно надеялся, что все-таки можно будет промолчать. Он не любил и не умел говорить о своих проблемах. Даже с Рейнахи, кровной сестрой. Отчасти – потому, что она и без слов понимала его, отчасти – потому, что не считал нужным рассказывать о том, в чем она помочь не могла.
Но сейчас молчание могло оказаться опасным. Если оставить все, как есть, у кого-нибудь могут не выдержать нервы, а когда срывается маг – это страшно. Не зря контролю учат раньше, чем всему остальному: всплески эмоций неразрывно связаны со спонтанными выбросами энергии.
Наконец, горец собрался с духом, и, сцепив пальцы в замок на коленях, предложил, - попросил:
- Рассказывай. – От ставшего привычкой нежелания говорить в обсуждении первым было никуда не деться.
- А что рассказывать? По-моему, всё очевидно, - Алхариди тоже не любил начинать. Он вообще не любил говорить о чувствах, будь они чужими или – в особенности! – его собственными. Глупо пытаться обсуждать то, что невозможно облечь в слова и что, на самом деле, никого не интересует. А если и интересует, то только по причине эгоистичного, извращённого любопытства или в качестве средства давления. Но сейчас, глядя в серьёзные, понимающие глаза горца, он внезапно заговорил. Как будто тщательно сжимаемая годами – и ещё тщательнее в последнее время – пружина не выдержала.
– Это невыносимо, - чётко, размеренно, не сорваться, нельзя, - Это невыносимо и бессмысленно. Мы добровольно заперлись здесь и ждём непонятно чего. Ждём того, что может никогда не случиться. Я знаю – другого выхода нет, но сидеть, сложа руки, - это пародия на выход.
Невозможность что-то поделать. В общем-то, Сандор угадал, полагая, что их с некромантом беспокоит одно и тоже. Однако в какой-то мере эта беспомощность была иллюзией, порожденной усталостью и бесконечной зимой. Ей нельзя было поддаваться ни в коем случае, и Сандор боялся, что, будь он один, - или если бы сейчас они оба продолжили отмалчиваться, - он бы все же поддался. Не выдержал бы.
- Постой. Ты ошибаешься. – Если только он не растерял свое чутье, Ракшас был на грани отчаяния, - почти как он сам. И он не собирался позволять ему сорваться с этой грани на ту сторону, вернуться с которой будет очень непросто, если вообще возможно. А что касается его самого… заняться чем-нибудь – лучшее средство от душевных терзаний. И он займется, прямо сейчас. – Не много ума и мужества надо, чтобы, бросившись на врага с клинком в руках, сложить голову. Ожидание – осознанное, выбранное как ответ, а не от беспомощности и неуверенности, - это тоже цель, и достигнуть ее зачастую гораздо сложнее. Но мы здесь даже не для того, чтобы ждать чего-то. Для того, чтобы была надежда. Чтобы был хоть какой-то шанс. Не для себя. Для него. Если хочешь ждать – жди весны, потому что она придет. Зиму не зря называют темным временем. – Интонации горца как-то сами собой стали напевными, шаманскими. - Когда солнце неделями не показывается на небе, а снег запечатывает двери домов, темнота легко проникает в головы людей. Не давай ей устроиться там, потому что правды в ней нет, только глубинные страхи и сожаления о несбывшемся. Зима нашептывает, что холод – это навсегда, что весна не наступит. Нельзя верить ей, иначе даже тогда, когда взойдет солнце и лес укроется зеленью, в твоей голове и в твоем сердце останутся вечные снега. Позволить ей подобраться к тебе – все равно, что распахнуть дверь дома во время метели. Метели хватит пары секунд, чтобы вытянуть все тепло, и, даже если ты сразу захлопнешь дверь, холод и снег останутся внутри. Давай лучше будем ждать весну, Алхариди…..
Сандор замолчал, не отводя взгляда от собеседника.
Алхариди очень быстро пожалел о том, что позволил тщательно сдерживаемому отчаянию взять верх над разумом. Его слова были столь же бессмысленны, сколь и ситуация, в которой они оба оказались. И некромант был уверен, что не получит в ответ на свою «исповедь» ничего, кроме порции банальных прописных истин. Потому что ничего иного у Сандора не было и быть не могло. И вначале всё было именно так. Горец говорил южанину, что он ошибается, говорил о надежде, о зиме, об осознанном ожидании… А Ракшас старательно сдерживал готовые растянутся в горькой, сардонической усмешке губы, собираясь терпеливо дать высказать своему собрату по несчастью то, во что они оба хотели и не могли верить, кивнуть и покончить с этим. Он не знал, что произошло потом. Может быть, Сандор почувствовал настрой некроманта. Может быть, Алхариди ошибся в нём с самого начала. Может быть, Ракшас придумал бы ещё сотню объяснений, если бы он был способен думать.
Голос Сандора внезапно обрёл завораживающую, гипнотизирующую, необъяснимую глубину. Некромант заподозрил было горца в использовании магии, но он не чувствовал её, не чувствовал ничего, сопровождающего вторжение, а спустя несколько мгновений ему стало не до подозрений. Голос обволакивал, успокаивал, как ласковый взгляд матери и тёплое прикосновение отца, заставлял верить в неслышимое, невоспринимаемое… Смысл ускользал, слова смешивались в монотонную песнь возрождения, которая начала затихать, и Алхариди понимал, что должен сказать что-нибудь, должен ответить, но карие глаза, такие же настойчивые, как и голос, не отпускали его, ждали, требовали… Требовали чего-то, на что он не был способен.
Ракшас ничего не ответил. Впрочем, стоило ли ожидать ответа от того, кто привык скрывать свои эмоции? Для кого все, сказанное Сандором, могло оказаться, - и, вероятно, оказалось, - более неожиданным, чем резкая отповедь в форме «хватит ныть»? Горец редко говорил так много, и еще реже – пытаясь достучаться до кого-то, зацепить не только логикой, но и эмоциями. Чем-то это было похоже на подготовку к экзорцизму в случае, когда есть надежда, что сам одержимый еще может помочь изгнанию демона. Пожалуй, смешанные причудливым образом экзорцистские приемы работы и какие-то старые легенды и верования должны были создать странное впечатление….
Молчание длилось, наверное, несколько минут, - неизвестно, о чем думал некромант, а Сандор терпеливо ждал, не захочет ли он что-нибудь сказать. А когда понял – нет, не захочет, - то не отвел взгляд в сторону, а просто прикрыл глаза на секунду, прерывая зрительный контакт.
На секунду горец задумался, будет ли уместным контакт физический: положить руку на плечо или провести ладонью по волосам. И тут же еле заметно улыбнулся тому, какой глупой была эта мысль: о доверии пока говорить рано, Ракшас никого не подпускает к себе и наверняка сочтет такую попытку успокоить его оскорбительной или унизительной. Не время и не место, как иногда говорит наставник. Право проявлять сочувствие тоже надо заслужить.
Горец прикрыл глаза, и этот почти незаметный жест вкупе с молчанием заставил мягкий, уютный, как шерстяной плед, туман в голове Ракшаса отпустить свою добровольную жертву. Некромант слабо дёрнулся и осел на ближайший стул, прищурив подёрнутые искусственной дымкой спокойствия глаза. Будь у Алхариди чуть больше сил, он был бы в ярости. Ему хотелось уничтожить все остатки выжатой силой веры, хотелось отказаться от сладостной лжи, хотелось обвинять… Почувствуй он хоть малейшие изменения в магическом поле, хоть что-нибудь, свидетельствующее об оскорбительном обмане, он бы так и сделал. Вот только ничего не было. Вообще ничего не было.
- Что это было? – тихо спросил он у Сандора. – Что ты со мной сделал?
«Сделал?» Удивление не отразилось на лице Сандора только потому, что он успел взять себя в руки. «Насколько же сильно тебя зацепило, Алхариди? А ведь психолог из меня не очень хороший. Может, ты просто не привык, чтобы с тобой разговаривали откровенно, не скрывая свои эмоции? Не привык, что проявленная слабость не возвращается ударом и попыткой унизить?»
- Ничего. Я не колдовал, если ты об этом, - мягко улыбнулся горец. – Просто… высказал свои мысли. То, как я вижу ситуацию.
Он действительно ничего не делал специально. Не подбирал слова или интонации, просто положился на интуицию и раскрылся, позволяя фразам складываться так, как они рождались в сознании.
- Что. Ты. Сделал? – злее, быть может, злее, чем ему на самом деле хотелось, повторил некромант. – Я знаю, что ты не колдовал. Но ничто не заставит меня поверить в то, что ты «просто высказал свои мысли», - ядовито выплюнул он и тут же почувствовал, что его обычные саркастические интонации несправедливы. Алхариди всё-таки заметил удивление на лице горца, понимал, что тот, скорее всего, действительно хотел помочь. Но по привычке не мог – не хотел – чувствовать себя виноватым в ситуации, в которой считал себя жертвой. Вера и спокойствие, ложные и оттого ещё более отвратительные… Это было полностью, абсолютно, желанно неправильно. Это было омерзительно. И ещё восемь месяцев назад – вечность назад – Ракшас попытался бы превратить обидчика в пепел. Но сейчас он каким-то непостижимым образом знал, что так нельзя. Что Сандор невиновен. И что, прежде чем мстить, нужно понять.
Сандор устало провел ладонью по лицу, убирая упавшие на глаза пряди волос. Он ясно различил в голосе собеседника обвиняющие интонации; конечно, не первый раз кто-то предъявлял к нему претензии, и обычно эти претензии разбивались об его самообладание, как волны об прибрежные утесы. Однако сейчас сил у него было меньше, чем когда-либо….
- Ты имеешь право не верить. Я имею право не оправдываться, - вполголоса, как-то отстраненно произнес горец. Он представления не имел, как вести себя с Ракшасом: некромант был слишком непредсказуемым, чтобы меньше чем за год успеть понять его. Сандор не сомневался в своей мотивации и в своей правоте, однако как можно что-то доказать? – К тому же…. Не знаю. Я просто не понимаю твой вопрос. Задай другой, или этот же, но иначе, и я постараюсь ответить.
О, Ракшас многое мог бы ответить. «Нет, ты не имеешь никакого проклятого права», «Не понимаешь? Тебя в детстве уронили головой в пол?», «А я не обязан подыскивать формулировки, которые твой одноклеточный мозг может понять»… Мог бы. Но не хотел. Некромант достаточно часто пытался защититься подобным образом, чтобы понимать, что подобный «разговор» – это замкнутый круг. Бесконечный поток ехидных замечаний с обеих сторон, бессмысленный и не ведущий ни к чему кроме взаимной неприязни. Неприязни, которая может иметь страшные последствия.
- Я не прошу оправдываться, - мирно – насколько он умел говорить мирно – ответил Алхариди. – Я прошу объяснить. Что только что произошло? Что ты пытался сделать? Что пошло не так, если, конечно, что-то пошло не так?
Сандор слегка покачал головой: на такие вопросы ответить было ничуть не легче. Причем здесь «не так»? Что вообще может пойти не так во время разговора? Конечно, сам разговор может уйти не в ту сторону, но Ракшас явно имеет в виду не это.
- Я не пытался причинить тебе вред… - наконец, медленно произнес он, не зная, что еще можно сказать. – И не причинил, ведь так? Лучше скажи ты: что произошло с твоей точки зрения? Потому что с моей – ничего, кроме разговора.
««Ничего, кроме разговора»? Если это разговор, то я друид. И кулаки – не худшее средство», - саркастично подумал Ракшас.
- Ты гипнотизировал меня! – некроманту всё-таки не удалось избавиться от обвинительных ноток в своём голосе. – Я не мог мыслить здраво, не мог ответить, не мог даже слышать… Ты... – «лишил меня воли» хотел сказать Алхариди, но вовремя прикусил язык. Пожалуй, разбрасываться такими подробностями пока рано. Нет, не «пока рано». Или вообще не стоит разбрасываться.
- Что? – Теперь Сандор даже не пытался скрыть удивление: слишком сильным оно оказалось. Ракшас не врет – зачем ему врать? Но как могло получиться то, о чем он говорит? Как, если сильной стороной его рассуждений всегда была логика, он умел убеждать, а не очаровывать или что-то вроде этого. Конечно, в этот раз он пытался вложить в свои слова не только логику, но и эмоции, но…. – Это глупо, Алхариди. Ни к чему подобному я не стремился. Не стал бы стремиться, потому что это было бы бесчестно. Я только хотел… - подобрать правильно слово было очень важно. Но как объяснить словами то, что для него выглядело простым и естественным? Что он только говорил, так, как говорил бы с Рейнахи и Натаэлем, если бы почувствовал, что им нужна помощь и поддержка? Да. Помощь. Подходящее слово все-таки пришло в голову, только окажется ли оно подходящим и для Ракшаса? – помочь тебе. Не дать тебе впасть в отчаяние. И самому себе – тоже, - добавил он после короткой паузы, решив, что это будет честно: признать, что он и сам далек от душевного равновесия.
Сейчас, без мягкой, обволакивающей мути, Ракшас мог слышать. И он в кои-то веки решил воспользоваться этой полезной способностью. А ещё – попробовать поверить. В конце концов, для чего Сандору… воздействовать на него? Для мести слишком поздно, как, впрочем, и для чего-то другого.
- Странно, - скорее себе, чем горцу, сказал некромант. – Что бы ты… - он только сейчас заметил, что сменил обращение и неловко замолчал. С одной стороны, это казалось неправильным, с другой же, после этого «разговора по душам» возвращаться к прежнему «вы» тоже не было блестящим решением. Откашлявшись, Алхариди решил оставить всё, как есть. - Что бы ты ни использовал, чтобы помочь мне, это явно вышло из-под контроля. Я… чувствовал себя очень странно. Хорошо, гораздо лучше, чем прежде, но что-то было не так. Как… - он попытался подобрать сравнение, - как сильное, но некачественное снотворное. Засыпать легче, несомненно, но сопровождающие эффективность муть и чувство неправильности происходящего несколько портят впечатление.
- Нет, - покачал головой горец. Он тоже мог быть упрямым, не меньше, чем Рейнахи, если считал, что собеседник неправ, и если вопрос казался ему принципиальным. – Слова не могут выйти из-под контроля. Разве что твой собственный разум.
«Почему Ракшас не может просто принять все, как данность? Зачем стремится найти в произошедшем, - в том, что он считает произошедшим, - какую-то ошибку?» Сандор не собирался соглашаться с обвинением, даже высказанным в такой неявной форме. Можно сказать, что это задевало его понятие о чести. Он не пытался что-то «использовать», и он сказал об этом Ракшасу несколько раз. Однако тот продолжает подвергать его слова сомнению…. Воин не лжет. Он будет молчать, если не хочет отвечать на заданный вопрос. Но прямая ложь, и, тем более, отказ от ответственности за свои поступки – это постыдно, а обвинение в этом – оскорбление. Впрочем, некроманту неоткуда знать такие детали….
- Мой разум? – если бы Ракшас не знал Сандора лучше, – не думал, что знал Сандора лучше, - он решил бы, что его объявляют в сумасшествии. «Не в первый и не в последний раз», - мрачно подумал некромант. Однако что-то в голосе горца и понимание, что он не из тех людей, кто будет таким образом издеваться над собеседником, заставили южанина попробовать принять эти слова на веру. В конце концов… когда-то он был уверен в своём самоконтроле. Натаэль доказал ему, как глубоко он ошибается. – Быть может. Я, как и любой человек, не так уж много знаю о своём разуме, - вымученно, но не лживо улыбнулся Алхариди.
- А я не целитель разума, чтобы пытаться в этом разобраться. – На самом деле, Сандор и не хотел разбираться. Что бы ни творилось в голове у Ракшаса, понять это извне было невозможно, по крайней мере, сейчас. Что больше интересовало горца, так это то, возымели ли его слова хоть какой-то эффект? Из-за неадекватной реакции некроманта ему трудно было судить об этом, а спросить было бы несколько странно. Ему самому необходимость решать, причем срочно, сложившуюся ситуацию, несомненно, пошла на пользу. Он верил в то, о чем говорил. И не собирался давать зиме лишние шансы….
Искра осторожно высунулась из-под кровати, приподняв носом край покрывала. Треугольная кошачья мордочка со стоящими торчком большими ушами и желтыми глазищами казалась воплощением любопытства и опасений в одном флаконе. Что там делают эти ненормальные люди? Они уже перестали шуметь и пугать бедную кошку?
Лазурит, казалось, не слышал ничего из того, что говорили горец с некромантом. Впрочем, он и правда не слышал: для него все эти слова значили не больше, чем треск поленьев в печке или вой метели за окном. Пока маги разговаривали, он успел доесть свою порцию похлебки, и теперь сидел, неподвижный, как фарфоровая статуэтка, уставившись куда-то в пространство.
Некромант сгорбился и устало провёл ладонью по глазам. Ему стало… легче. Он не мог точно обозначить причину: странные, извращённые игры его разума; горькое, разделённое на двоих понимание; неозвученное, но обозначившееся в душе доверие – которое он не хотел признавать, но от которого, несмотря на все доводы рассудка, не мог отказаться - или же просто возможность выговориться, в которой Ракшас так долго себе отказывал. Сейчас ему было всё равно. Он смотрел в непонимающие – в нежелающие понимать - глаза Лазурита и знал, что не сдастся.